Олифант Олифант - Секреты крылатых слов и выражений[СИ]
— Люблю я здесь лясы поточить, — опять зашептал Малюта. — И других послушать. Место здесь такое. Говорливое.
Мужик глуповато смотрел на него, нелепо раскорячившись на полу.
— Неудобно, поди? — ласково заглянул ему в глаза Скуратов. — А ты ручонки–то на столик положи.
И сноровисто принялся прикручивать кисти рук пленника к вбитым в верстак скобам.
Пленник беспомощно заскулил.
— Вишь, как мы устроились славно, — пропел Малюта. — Тут у нас и щипчики припасены, чтоб ногти с пальчиков сдёрнуть. И иголочки, и клещи. Много чего. А под ногтями у человечка мясо нежное. Будто нарочно для страданий даденное.
— Дяденька, не губи, — заблажил было мужичок, но внезапно начал заваливаться вбок, безобразно ощерив рот и закатывая глаза.
— Я те сомлею! — рявкнул Малюта, рывком возвращая его на место. — Слышишь меня?
Пленник послушно закивал головой, роняя слёзы.
— Отвечай, не раздумывая. Ты снедью у Пушечного Двора торгуешь?
— Пять возов, — заспешил мужик. — Пять возов с подворья князя…
— Пшено, птица битая, медок? — перебил Скуратов.
Пленник согласно качал головой.
— Огурцы солёные?
— Две кадки.
Малюта перегнулся через стол и медленно заговорил.
— Намедни, хозяйка моя у тебя плошку огурцов купила. Хорошие, — он покрутил головой. — С хрустом.
Мужик посерел лицом.
— Скажи теперь, ты в рассол для вкуса хрен кладёшь?
Собеседник безвольно кивнул.
— Листья, али корень?
— Листья.
— И–и–иэх! — вскочил с табурета Малюта. — Говорил я старой! Лист! Лист кладут!
Прошёлся, довольно потирая ладони, и легко сдёрнул с рук пленника ремни.
— Весь вечер с дурой–бабой лаялся. Заладила, старая, корень, да корень! Ужо кнутом её сегодня ожгу.
И стремительно повёл мужика к лестнице. У ступеней резко остановился.
— Завтра опять хозяйку пришлю. Ты мне смотри, цену не ломи.
— Осподи, — заблажил мужик. — Да, я…
Однако, Скуратов уже уходил в жаркий красноватый сумрак.
— Вот же бабская порода, — крутил головой он. — Хоть кол ей на голове теши…
УЙТИ С НОСОМ
Не так уж и давно это было. Пожаловал как–то к Господу нашему Голубь. Залетел на небеса, сел на облако и речь такую повёл.
— Так уж вышло Создатель, что существует между нами некая связь. Ведь Святой Дух на Землю под моим обличьем не просто так сходит.
— Продолжай, — говорит Господь. — Я слушаю.
— Оливковую ветвь Ною я на ковчег принёс. Вроде, как знак от тебя. В Библии упоминаюсь, как символ чистоты и духовности. На иконах отображён.
Создатель внимает, головой в знак согласия качает.
— Вот и подумал я, — продолжает Голубь, — не исполнишь ли ты мою просьбу? Даже не просьбу, а так пустяк.
— Какую же?
— Дело тут такое, — засуетился Голубь. — Живу я в городах. Питаюсь на площадях и помойках. Колбаска, хлебушек, кашка. А как на жуков–пауков охотиться я уж и забыл.
— И что же?
— Как что? Вместо того, что бы поесть спокойно, пищу клевать приходится. Та же крыса, как поглядишь, возьмёт корочку в лапу и точит себе спокойненько. А я часами клювом долблю, пока голова не отвалится. Я же понимаю, что орлу без клюва никак. Цапле, дятлу. Но мне–то мука такая зачем?
— Что ж, — задумался Господь, — может быть ты и прав.
И вмиг у Голубя вместо клюва нос и рот образовались.
— Ах, спасибо. Вот теперь заживу, — захлопал крыльями тот. Носом шмыгнул и зубами прищёлкнул.
— Ох, кошмар какой, — пригляделся к нему Создатель.
И обратно Голубю клюв вернул…
УМЫВАТЬ РУКИ
Этой ночью в Кремле опять было холодно. Владимир Ильич, раздражённо отбросил перо и подышал на руки, согревая пальцы. Писать было решительно невозможно. Он, поёживаясь, встал и, делая гимнастические взмахи руками, подошёл к окну. Луны не было и ледяная, чёрная Москва, окружающая Кремль, тонула в темноте. Ни звука, ни огонька, ни движения.
— Таятся? Или спят? — Ленин ногтем поскрёб иней на стекле.
Чуть скрипнула дверь и, шаркая ногами в обрезанных валенках, вошла Надежда Константиновна.
— Володенька, ужинать будешь? Я у коменданта холодной телятины взяла. Погреть?
— Господи, — Ильич, раздражённо посмотрел на неё, — разумеется, погреть. И, чаю. Чаю покрепче.
Снова присел к столу, придвинул стопку чистых листов.
— Бросай, бросай работать, — пропела Крупская, возясь с примусом. — Сейчас всё будет готово. Иди, умой руки.
— Наденька, я тысячу раз просил! — Владимир Ильич откинулся на стуле. — Не говори при мне это дурацкое «умой руки»! Лицо. Слышишь меня? Лицо умывают! А руки, ноги, спину… что там ещё? Всё остальное моют.
— Не сердись, — Крупская осторожно, двумя пальцами, перевернула кусок мяса на сковородке. — Папенька так дома всегда говорил.
Владимир Ильич вскочил, подошёл к книжному шкафу. Вытащил потрёпанное Евангелие. Полистал и, близоруко щурясь, прочитал из Матфея.
«Пилат, видя, что ничто не помогает, но смятение увеличивается, взял воды и УМЫЛ РУКИ перед народом».
— Вот именно, папенька, — Ленин повернулся к жене. Улыбнулся. Шутливо щёлкнул согнутым пальцем по лбу. — Нам бы только до весны дотянуть, Надежда Пилатовна.
ФИЛОСОФСКИЙ КАМЕНЬ
400‑е года до нашей эры вошли в историю Эллады, как время всеобщего благоденствия и, как следствие, «упадка греческого духа». Внешние враги были разбиты и отброшены от границ, рабы исправно пасли овец и поливали виноградники, нивы колосились, сады плодоносили. Исчезла необходимость идти за плугом, опоясав чресла мечом и думать о том, чем кормить завтра семью. Юноши стали снисходительно посматривать на военных, предпочитая профессию актёра, поэта или философа. И, если первые две требовали хоть каких–то способностей, то для последней было достаточно просто объявить себя мыслителем и наблюдателем. Как вы понимаете, диплома в те благословенные времена не требовалось.
Города, леса, горы и пляжи наводнили тысячи беззаботных мужей в несвежих туниках, занимающихся познанием мира, себя в этом мире и мира в себе самом.
Ни слова в простоте!
— Как попасть в храм Аполлона? — спросит, бывало, путник у встречного бородача.
— Смотря, какой смысл ты вкладываешь в эти слова, — последует ответ.
Тем не менее, те немногие, кто продолжал трудиться, подкармливали и жалели бродячих философов. Уже нельзя стало найти пещерки, бочки, старой лодки, что бы оттуда не торчали грязные пятки мыслителя.
Конец эпохе «беззаботного философа» положил юный Александр Македонский, которому понадобились воины для походов. В 337 году вышел его знаменитый указ «О принудительном ношении отличительного знака философа». Отныне, каждый, причисляющий себя к этой профессии был обязан носить на шее камень весом не менее в половину таланта (около 13 кг). К чести греков надо отметить, что нашлись несгибаемые любители поразмышлять, которые предпочли не изменять привычному времяпровождению. Гордо подняв головы, несли они знак мудрости на своих мускулистых шеях, вызывая чувство уважения у встречных.
Однако, большинство, привыкшее к беззаботной жизни, теперь бесцельно скиталось по городам и лугам, сбиваясь в стаи и отчаянно голодая. Их то и принялись нанимать в солдаты, посланные Македонским вербовщики.
После смерти Александра (323 год до нашей эры) указ о «философском камне» был отменён. Тем не менее, мыслители, относившие этот тяжкий знак в течение 14 лет, не захотели с ним расставаться. И груди философов продолжал украшать кусок камня, хотя и значительно меньшего размера. (Помните выражение — «носить камень за пазухой»?).
Вновь о «философских камнях» вспомнили уже в эпоху Возрождения. Алхимики средневековья начали настоящую охоту за древнегреческими артефактами. Считалось, что подобный камень, переходящий от одного мыслителя к другому, накапливал некую «Мыслительную Энергию», извлечение которой могло открыть тайны мироздания. И, добрых полвека, хитроумные потомки Аристотеля ввозили в Европу ящики с булыжниками, снабжёнными наклейками: «Диоген», «Гераклит», «Сократ» и «Платон».
ФИЛЬКИНА ГРАМОТА
Мать Фильки померла два года назад, когда ему едва исполнилось шесть лет. Не сказать, что бы он особенно тосковал. В памяти остался кисловатый запах одежды, да страх перед длинными жёлтыми пальцами, которые могли пребольно ущипнуть или вырвать клок волос. Видел он её редко. Мать, взятая отцом из дворянской семьи, жила в комнате наверху. Там она дни напролёт сидела у оконца. Читала и курила папиросы в длинном мундштуке. Обед ей приносил половой, оставлял на пороге. Иногда Филька ходил смотреть, как приоткрывается дверь и худая материнская рука забирает поднос с тарелками.
После её смерти, Филька унаследовал материнскую комнату, пропахшую табаком и лекарствами. А несколько месяцев назад наткнулся на тайник. Оказалось, что половицы под кроватью поднимаются и внизу, в уютном ложе из стружек, покоится дюжина пузатых бутылок с густым и сладким вином. Теперь, каждую ночь, помолившись и поцеловав отца, Филька наливал себе полкружки, не спеша выпивал и, вытягивался на постели. Голова начинала кружиться, кровать покачивалась, то плавно поднимаясь вверх, то опускаясь. Становилось легко, мысли путались и, вскоре, исчезали совсем.
![Олифант Олифант - Бухта Бо[СИ]](/uploads/posts/books/227760/227760.jpg)
